— Нет, так, из жалости привезла его, — быстро ответила женщина, видимо не любившая молчать. — Иду по пришпехту, вижу — мальчонка на тумбе сидит и плачет. «Чего ты?» Тряпичник он, третий день болеет; стал хозяину говорить, тот его за волосья оттаскал и
выгнал на работу. А где ему работать! Идти сил нету! Сидит и плачет; а на воле-то сиверко, снег идет, совсем закоченел… Что ж ему, пропадать, что ли?
Неточные совпадения
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум
работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит
на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит — и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не
гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
Молчаливый возница решительно
гнал коня мимо каких-то маленьких кузниц, в темноте их пылали угли горнов, дробно стучали молотки,
на берегу серой реки тоже шумела
работа, пилили бревна, тесали топоры, что-то скрипело, и в быстром темпе торопливо звучало...
Зато он не имел старосты, сам вставал до свету, ходил по деревне и
выгонял крестьян
на работу.
— Мастерица ты такая! — говорила Марина Абрамовна, рассматривая чистую строчку, которую
гнала Лиза
на отцовской рубашке, бескорыстно помогая в этой
работе Неониле Семеновне.
— Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух
на мертвом теле. Деготь
гоним, уголь жгем. Получаю за
работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, — вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ все молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один парень — Ефим, такой ярый, беда!
Он грубо
гнал старшего посудника
на мою
работу, тот со зла бил стаканы, а буфетчик смиренно предупреждал меня...
— Хошь обливайся, когда
гонят в ледяную воду или к вороту поставят. Только от этой
работы много бурлачков
на тот свет уходит… Тут лошадь не пошлешь в воду, а бурлаки по неделям в воде стоят.
К
работе мужичьей она была привычна, потому что у нас мелкие панки в рабочую пору всех
на поле
выгоняли, даже ни одной души в доме не останется.
— Как не те? Те самые. Вам сорок девять лет, — до пятидесяти мы всех мобилизуем
на общественные
работы. Мужиков
гоним — отчего же вас нельзя?
— Папу забрали,
гонят на окопные
работы.
— Нам этого мало. Мы, конечно, можем
выгнать тебя с завода и закатать
на принудительные
работы. Но нам от этого никакой сладости не будет. Я бы тебя призвал исправиться, стать парнем
на ять, подучиться, узнать, что такое пятилетка. Ты мог бы быть первым
на заводе, ведь ты — парень молодой, красота смотреть, господь тебя, если бы он существовал, наградил мускулатурной силой… Что ты обо всем етим подумакиваешь? Даешь нам слово исправиться?
—
Работа в нашей ячейке — ни к черту не годная. Ты только речи говоришь да резолюции проводишь, а все у нас идет самотеком. Ребята такие, что мы только компрометируем ленинский комсомол. Членских взносов не платят по два, по три года, девчата только о шелковых чулках думают, губы себе мажут, ребята хулиганят. Кто самые первые хулиганы
на все Богородское? Спирька Кочерыгин да Юрка Васин, — наши ребята. Надо таких всех пожестче брать в оборот. Не поддадутся — вон
гнать.
Пришла она к ним
на другой день за
работой, а они ее
выгнали…
—
Гнать! Безусловно! — согласилась Бася. — И таких мало — рассчитывать, нужно, чтобы в их трудовых книжках было помечено, что они сбежали с трудового фронта и, значит, не нуждаются в
работе. Ни один из этих предателей не должен быть принят обратно
на завод. Ступай
на биржу! И
работу этому — в последнюю очередь!